Сборник статей - Жизнь языка: Памяти М. В. Панова
К.: Поразительно.
П.: Ну, в общем, это было очень сердитое антимарровское выступление.
З.: Она сохранилась? Сохранился у тебя текст?
П.: Может быть, сохранился, но под руками нет. Наверное, сохранился даже черновик. И когда Сталин выступил, вот некоторое время я его любил, потому что хотя он многое и неточно сказал, и неверно, но все-таки он сказал важную мысль, что то, что изучают компаративисты и изучали весь девятнадцатый век, и мои учителя, – это истина, вот. Опять-таки скажу, как реагировала на это большевистская рать. У нас в Мосгорпединституте – я уже преподаватель – преподавала марксизм-ленинизм Грекова. Не И. Грекова, которую вы любите, а И. Грекова, к которой вы относитесь с заслуженным презрением. Это И. Грекова, которая написала книгу «Моя жизнь», и предисловие к ней написал Максим Горький, всячески ее расхваливал, но что писала она, а что писали за нее, трудно сказать. Она батрачка, и вот Горький все это рассусолил: «Она настоящая батрачка, а сейчас пишет книги». Боже мой, какая это была преподавательница! Совершенно безграмотная. Студенты страшно любили ее лекции, потому что наперебой друг перед другом записывали глупости, которые она сказала (К. смеется). Я вот думаю, если они уничтожили их, то это очень жаль, потому что это надо как… марка этой фирмы, глупости невероятные. Ну, я сейчас не вспомню, и это неважно.
У нас был другой, когда я был еще студентом, преподаватель тоже, из ГПУ, сотрудник ГПУ. И он не имеет никаких знаний, но он нам читал марксизм-ленинизм… практические занятия все-таки вел. И вел в таком духе: «Деборин был меньшевик, и потом он переметнулся к большевикам, но Ленин всегда учил: „Как только он начнет нести меньшевистскую вредную ерунду, сейчас же его хватать и тащить в тюрьму!“» (Усмехаются с К.) Ну, в общем, марксизм всегда преподают убогие. И вот это опять-таки, когда таким языком преподают… Итак, значит, чтобы закончить с большевистским языком, который тоже ранил. Я – учитель, наблюдаю за дисциплиной, хожу по коридору той школы, где работал. Две умницы удивительные, Макеева – Чихачева (я даже их фамилии запомнил), подходят с лисьими улыбками ко мне на перемене: «Михаил Викторович, а по-русски можно сказать: „Мы вырешили эту задачу“?» Я думаю: «Ах вы язвы! Это же просто цитата из „Краткого курса…“», который я, между прочим (в сторону реплика) (с расстановкой), я экзамены по этому курсу сдавал одиннадцать раз, и поэтому я знаю, где что написано. Я говорю: «Вы так не говорите». Лисички ходят-ухмыляются. Еще раз подходят ко мне – я уже в страхе. «Михаил Викторович, а можно сказать: „И эту теорию похоронили в гроб“?» (К. смеется.) …Они обе были Лиды… я говорю: «Лиды-Лиды, вы так не говорите». Хитрюги, только усмехаются. Ну, в общем, их поистине надо бояться было, но они, правда, не говорили, что я развенчиваю «Краткий курс партии».
К.: А кто «Краткий курс…» писал?
П.: Сталин, Сталин.
К.: Сам Сталин?
П.: Вначале говорили, что его написали коллективно, а потом включили в собрание сочинений. Но у нас до этого тома не дошло, а на Западе… было в плане включено, и на Западе… на Западе ведь закончили собрание сочинений Сталина, там выпущено двенадцать томов, а у нас до седьмого выпустили, и – стоп!
З.: Неужели все он писал? Как-то это все-таки удивительно.
П.: Нет, ну «Историю партии», конечно, писали и…
З.: Вот эту великую главу, четвертую, или какую – вот, конечно, он.
К.: Чего-нибудь, наверно, написал.
З.: А включили, чтобы было больше сочинений.
П.: Второй раз я обращался в верхи… ну, первый раз – это вот с письмом в «Правду», второй раз я написал письмо Брежневу о том, что надо амнистировать Синявского и Даниэля. <…> когда я писал, я не видел в этом никакой крамолы: член партии обращается к главе партии о том, что потом будет стыдно, вот. Письменно ответа я не получил, но когда прошло уже время, месяца два, вдруг мне в Институт русского языка звонят из ЦК: «С вами говорит инструктор ЦК по поручению…», как там?… «Леонида…»
Т.:…Ильича.
П.: «…Ильича Брежнева. Он поручил мне ответить вам, что ваше письмо получено и ответ на него вы прочтете в газетах». Но в газете была травля Синявского – Даниэля. Вот. Не тоскуйте, я заканчиваю.
З.: Мы не тоскуем.
К.: Михаил Викторович, и что – это было всё или потом было какое-то продолжение, вас стали с работы как-то уходить?…
П.: Вот мне ответили по телефону…
К.: И всё.
П.: И всё. «Мне поручил Леонид Ильич ответить вам. Ответ на ваше письмо читайте в газетах», то есть никакого ответа, по существу, нет. <…>
П.: Я не стал скрывать в комячейке. Не знаю, вы знаете или нет, Елена Андреевна, но я сказал, что я послал письмо в ЦК Брежневу с просьбой амнистировать Синявского – Даниэля, я ничего незаконного не просил.
Т.: Какие это годы, Елена Андреевна? Шестьдесят шестой?
К.: Шестьдесят шестой – шестьдесят пятый, вот, наверно, так.
П.: Ну, партийная организация об этом знала, я не скрывал.
Т.: Это тогда, когда шел судебный процесс.
П.: Когда они были уже осуждены.
П.: Я просил амнистировать, поскольку я не мог просить, там, прекратить процесс или что-нибудь еще. Вот.
Т.: А вы не знали Синявского? Андрея Синявского?
П.: Я лично их не знал. Вот так. Никто на заседании партячейки даже не обратил внимания, настолько это казалось естественным.
К.: Это смотря где, Михаил Викторович. На филфаке была другая ситуация, их всех заставляли там подписывать какое-то письмо.
Т.: В университете.
П.: Это было все равно очень им плохо, потому что их сокращали и так далее. Эта ситуация вовсе не была лучезарной.
К.: Да.
К.: Конечно.
П.: Так, значит. Ну, мне это прошло. У меня все время было такое впечатление, что эти блюстители партийности – это отбросы. Приезжал Якобсон…
Т.:…Роман.
П.:…во время первого… в Москве, на самом деле IV съезда славистов 1958 года. У нас вышло четырехтомное исследование «Русский язык советского общества».[2] Вокруг Якобсона толпился народ, ну, я подождал, пока схлынет, и вручил ему эти четыре тома, мы подписывали его. Подходит ко мне Катков, такой носитель большевизма в Институте русского языка: «Вам не кажется, что это не отвечает достоинству советского ученого – стоять очередь к Якобсону?» Конечно, он приехал после долгого отсутствия, конечно, к нему многие хотят подойти и что-то сказать, конечно, мне пришлось ждать, когда какие-нибудь пять-шесть человек отойдут. Вот. «Вам не кажется, что это не отвечает достоинству советского ученого?» (Пауза.) Чтобы с этой темой тоже кончить. Нет, я еще буду о Аванесове говорить.
З.: Сейчас. Я два слова скажу только. Сергей Иванович Катков был заместитель директора нашего института, такой сверхпартийный человек.
П.: Да. Ну, и вот я все время встречал, что блюстители этой партийности – это отбросы, как лекторы в Мосгорпединституте, так и так называемые ученые. Я думаю, что Катков все-таки был ученым, он издал какие-то рукописи, документы шестнадцатого – семнадцатого века. (Затяжная пауза.) Ну вот, значит. В это время Рубен Иванович Аванесов, мой замечательный учитель (о котором сейчас не буду говорить, потому что слишком много), написал в пятьдесят шестом году фонологическую работу, исследование, труд, где пытался пересмотреть фонологическую теорию москвичей. Рубен Иванович со мной разговаривал много, но я считаю, что это снижение уровня, и прямо ему сказал, что я не разделяю его новых взглядов. И стали все говорить, что он ищет золотую середину между традиционно московской школой, старой, и Щербой, хотя это была совсем другая середина – между Трубецким и Московской школой. И вот во время моей защиты докторской диссертации выступает Журавлев, очень симпатичный молодой человек, и говорит: «Хорошо сделал Аванесов. Он ищет дорогу в Бологое между Москвой и Ленинградом». Ну, меня это очень затронуло, и я сказал: «Да, Аванесов…». Я хотя не разделял эту точку зрения, но считал, что это важный шаг все-таки в фонологии, такая точка зрения должна быть высказана. Я говорю: «Но только он ищет другую середину – между Москвой и Прагой. Это дорога в Прагу». Был сентябрь шестьдесят восьмого года, и танки наши стояли в Праге. Подходит ко мне Катков…
З.: Опять Катков.
П.:…и говорит: «А вы не подумали, что вас могут не понять и перетолковать ваши слова?» Думаю: «Речь идет о фонологии, при чем тут вся политическая ситуация?» Ну видите, какие были идиоты. Я, может быть, рассказывал, как меня отринул Сидоров, а потом принял в свои объятья.
З.: Это вы рассказывали. Михаил Викторович, а вы, может быть, расскажете, как вы уходили из института? Или не хотите?
П.: Из вашего института?
З.: Да.
П.: Я хочу рассказать тогда, ну, ладно, о том, как меня исключили из партии. Значит, как меня приняли в партию. Мой отец служил в царской армии. Когда рухнул Брестский договор и немцы стали наступать, он, по своей старой офицерской чести, решил, что Россию надо защищать, и он пошел в Красную Армию. В двадцать пятом году ему сказали: «Панов, надо вступать в партию. Хоть ты и был офицером до революции, но мы тебе дадим хорошие рекомендации. Вступай в партию». Папа мой сказал: «Не могу». – «Ну, мы тебе дадим рекомендации, тебя примут». – «Не могу. Я верующий». – «Ну, это пустяки, мы тебе все объясним» (К. смеется). Папа говорит: «Ничего мне не надо объяснять. Верующий – на этом конец». Ему говорят: «Тогда надо уходить». И он в двадцать пятом году ушел. Теперь я только прочел – понял, почему двадцать пятый год. В двадцать пятом году ликвидирован институт комиссаров, и всю комиссарскую работу должен проводить был командир подразделения, и сочли, что для комиссарской работы беспартийный не годится.
